Насилие: Анастасия Ходырева – журнал Афиша № 381 Сильный пол

• 29 лет
• Сотрудник кризисного центра для женщин «ИНГО»
• Около 1000 женщин, вынуж­денных заниматься уличной проституцией, опросила во время работы над дипломом

— У вас независимый кризисный центр для женщин, пострадавших от на­силия — неужели таких же государственных нет? Или их не хватает?

— Государственные центры для женщин есть, но они проблемой насилия стараются не заниматься, потому что это долго, дорого и про это не очень хочется говорить. Власть не очень хочет признавать, что у нас женщины дома погибают. Поэтому государственные организации занимаются в основном продвижением традиционных ценностей, отговариванием женщин от аборта… Но важно помнить, что укрепление семьи не задача государства, задача государства — защита уязвимых групп от насилия. Получается, что в отношения оно вмешивается, а в случае насилия бездействует.

— Как вы попали сюда на работу?

— Сам центр создала в 1992 году моя мама вместе с другими женщинами, в том числе пострадавшими от насилия. Официально я здесь примерно с 2008 года, а до этого я по материалам центра исследовала уличную проституцию в Санкт-Петербурге — что в итоге легло в основу моего диплома. Параллельно я как волонтер занималась социальным сопровождением: у нас до 2010 года в кризисном центре было убежище, и когда туда попадала клиентка, нужно было ей какое-то время помогать, ходить в полицию, смотреть, принимают у нее заявление или нет, сидеть в суде. При этом самой за женщин нельзя делать ничего — патерналистский подход лишает людей воли, чтобы самостоятельно выходить из кризисной ситуации. Затем был перерыв, а через несколько лет я вернулась, потому что поняла, что проблема насилия над женщинами — она моя тоже, имеет непосредственное отношение и ко мне, и к моим подругам.

— А сейчас вы чем здесь занимаетесь?

— Официально моя должность звучит как «переводчица», но вообще я за­нимаюсь менеджментом проектов, не знаю, как правильно это назвать: пиар или социальный пиар. Социальные сети на мне, менеджмент арт-проектов на мне. Например, мы показывали в Петербурге в 2014 году часть арт-проекта «Феминистский карандаш». Еще мы с активистками с благотворительными целями ставили спектакль «Монологи вагины» — на это специально выдает лицензию сама автор пьесы Энцлер.

— То есть вы сочувствуете феминистскому движению в России и следите, что с ним происходит?

— Да, феминизм меняется вместе с обществом: сейчас очень серьезный крен в традиционализм, и женщины этому противостоят. Кроме того, многие девушки стали активистками после участия в либеральных протестах — потому что они работали на общее дело, но как только от своего имени начинали говорить о том, что их не устраивает, им сразу же указывали на «их место». Я вкалывала на выборах наблюдателем, а потом увидела ролик, сделанный местной организацией. Женщина в белье крутится вокруг мужчины в пиджаке и при галстуке, который сидит на кровати, и говорит: «Ты такой ответственный! Молодец, что пошел на выборы наблюдателем» — и отдается ему. Это меня поразило — то есть мое место вот там, в сфере услуг? И невозможно себя с этой женщиной не ассоциировать, думать, что это какая-то другая женщина. Патриархат нас не разделяет. Эта культура учит женщину, что ее ресурс не мозги, а тело, и оно должно в определенные очень жесткие стандарты помещаться, и тогда у тебя будет шанс на рынке — от повышения на работе до удачного замужества.

— Что поменялось в работе центра за эти двадцать лет?

— В середине 1990-х было целое направление: торговля женщинами в целях сексуальной эксплуатации. Наши партнерские организации из Германии стали писать: «В борделях сидят славянские женщины, паспортов не имеют, по-немецки не говорят; что происходит?» Оказалось, что трафик нереальный. Некоторые знали, что они едут работать проститутками, но не думали, что им придется по двадцать клиентов в день обслуживать, что у них заберут паспорт. Они оттуда возвращались в чудовищном состоянии. Реальный случай: девушка из городочка где-то посреди ничего нормально работала на заводе, было какое-то специальное образование. Но завод сокращался, и было постановление женщин больше не принимать. Формула такая: мужчин мы не можем выгнать, им нужно кормить семьи. И нашлись какие-то «добрые» знакомые, которые занимались рекрутингом в бордель. Сейчас ситуация изменилась: если брать торговлю людьми, то Россия — страна скорее транзита, чем исхода, из европейского региона женщины так массово уже не выезжают, наоборот, сюда ввозят женщин из Средней Азии. Вы можете сделать такое наблюдение, пройдясь по Невскому и почитав объявления, в которых есть не только Маша и Оля, но и Юлдус, Мухаббат. Все-таки была проведена профилактическая работа. Люди уже знают, что для отъезда на заработки нужна такая-то виза, такой-то контракт. Профилактики сейчас недостаточно, но реабилитации вообще нет, потому что это дорого: нужны юристы, психологи, целый комплекс. Вот вам и способ посчитать экономическую стоимость невнимания к таким проблемам. Профилактика всегда дешевле.

— Cколько сейчас приходит женщин в кризисный центр?

— Прийти без предварительного обращения по телефону обычно нельзя — по соображениям безопасности мы не указываем на сайте свой адрес. Всего обращений в год от 3 до 5 тысяч, и где-то около половины из них так или иначе касается гендерного насилия — и это только по Петербургу. Основная масса обращений — от женщин, которые подвергаются насилию в партнерских отношениях. Обращаются все: и жены депутатов, и полицейских, это общая проблема, хоть ее ошибочно и ассоциируют с низким уровнем жизни. К сожалению, с годами мало что меняется. Мы можем консультировать женщин, но пока нет специального закона о домашнем насилии — работать очень сложно.

— Что значит, что нет закона о домашнем насилии?

— У нас в стране нет статей, касающихся побоев в семье, только статьи, которые касаются телесных повреждений в целом. То, что это насилие в отношении близкого человека, вообще не учитывается. К тому же в суде это дела частного обвинения — женщина сама себе прокурор, она должна представлять свои интересы самостоятельно: собирать доказательства, опрашивать свидетелей, в то время как обвиняемый получает государственного защитника. Суды действуют неразборчиво: сажают пострадавшую и обвиняемого в одну комнату, притом что она его может просто панически бояться, и пытаются их помирить. Приговоры просто смешные: либо штраф 3000 рублей в пользу государства, либо четыре месяца общественных работ условно. Домашнее насилие полностью декриминализовано. Очень сложно спрогнозировать такие вещи, как бытовое убийство.

— Десять лет бил, а потом случайно убил?

— Не случайно — путь отследить можно: начиная с придирок, заканчивая тяжкими телесными с летальным исходом. Общественные организации могут диагностировать проблему и потребовать вмешательства в ситуацию, вместо того чтобы мирить людей и «сохранять семью», когда есть, например, сексуальное насилие над детьми. У нас государство, да и многие либеральные правозащитники, считают, что в дела семьи вмешиваться нельзя, что бы там ни происходило.

— Вы сталкиваетесь со случаями обвинения жертвы?

— Постоянно: когда освещают случаи очевидного домашнего насилия, все сразу начинают обсуждать пострадавшего. Я зашла в группу Goodbye Normals! в «ВКонтакте» — казалось бы, все на ладони, но нет, человек бьет свою подругу, а комментаторы обсуждают не его, а ее действия, предшествующие избиению.

— Меняется ли отношение общества к домашнему насилию?

— Все больше женщин, в особенности молодых, высказываются с требованием защиты от насилия. Возможно, об этом просто в целом стали говорить больше. Вот тот же случай с Башаровым. Понятно, когда партнеры статусные, известные люди, гораздо больше шансов, что на эту проблему обратит внимание пресса. ­Хотя жены и подруги таких людей стараются, чтобы это не вышло за пределы ­узкого круга, чтобы своим партнерам не навредить оглаской.

— Хотя, казалось бы, они могут рассчитывать на то, что благодаря их статусу их будут поддерживать, дело зарегистрируют и будет какой-то процесс?

— Наоборот, известные друзья такого мужчины его всячески поддерживают и говорят: ах, да его оклеветали, нормальный пацан, мы все его знаем, он такой замечательный. Откуда появляется насилие партнерское? Из неравенства, чувства власти. Чем выше статус мужчины, тем более защищенным он себя чувствует. А женщине стыдно идти в полицию. Наоборот, если насильником был какой-то маргинал, то шансов привлечь его к ответственности больше.

— Моя подруга-банкир рассказывала про свою очень способную коллегу, которая возглавила сеть региональных отделений, но не смогла работать, потому что все переговоры с начальством на местах надо было вести в бане.

— Хороший пример. Как она может пойти с ними в баню? Это просто может быть небезопасно. Откуда появляются обвинения жертвы и обвинения самой ­себя? В культуре изнасилования ты вынуждена маршрут свой продумывать, в зависимости от времени суток. Если я днем еду к маме в спальный район, я иду ­через пустырь, а ночью уже нет. Это невидимые моменты, которые определяют всю нашу жизнь. И мы знаем: что бы с нами ни произошло, мы будем сами виноваты, у нас нет защиты. Это еще связано с кризисом правовой системы. Статистика — 4300 изнасилований в год по всей России. О чем это говорит? О том, что у нас нет защиты, а если мы будем защищаться сами, то будем, как Татьяна Андреева, семь лет сидеть в тюрьме. Заявления по изнасилованиям принимают в основном у женщин до 25 лет, а все, что потом происходит, патерналистской моралью воспринимается так: лучше скажи спасибо. Особенно если это был знакомый. Другое дело, если напал маньяк, и лучше, если у него гражданство не российское. Тогда заявление примут и, скорее всего, повесят на него остальные висячки. Я не говорю про коррупционную составляющую дел по изнасилованию. Если мужчина не ресурсный, мигрант или без денег, есть еще шанс его посадить. Но если мужчина более статусный, то он покупает всех: судью, адвоката пострадавшей, прокурора, следователя — и выходит с условным. Все это сообщает нам, где наше место. Мы сейчас смотрели, какие у нас убийства есть по Петербургу… Мужчины убивают своих жен, сожительниц, и раскрытых преступлений — 15 за год, примерно столько же, сколько во всей Швеции, в целой стране. Есть случаи, когда мужчина, убив женщину, убивает и детей, и себя пытается убить, — если бы полиция реагировала на обращения женщин, можно было бы столько жизней спасти. Сам факт насилия — изнасилование, побои — это просто одно из звеньев, это часть процесса, которому предшествует идея о том, что мужчина должен быть агрессивным и всегда должен получать то, что он желает.

— Есть ли какие-то структуры, работающие с мужчинами?

— Да, в Петербурге есть такой центр — «Мужчины XXI века», едва ли не единственный в России, помогающий мужчинам прекратить применять насилие в семье. При этом мужчинам часто сложно признать, что их поступки являются насилием. Обычно они обращаются за помощью только тогда, когда боятся, что могут что-то потерять, например детей.

— То, как мужчина должен вести себя в обществе, как-то связано с тем, как наше государство сегодня ведет себя в международной политике?

— Конечно, агрессивное имперское мышление связано с патриархальной идеей. Разделяй, властвуй, имей. Многие коллеги пишут, что отношения России и Украины похожи на выход пострадавшей из насильственных отношений — и он кричит ей вслед: «Шлюха!» Гендер — это конструкт власти, и он определенно дает больше бонусов мужчинам, но они же не только женщин убивают, они же друг друга еще убивают без конца. У нас в России самая большая смертность молодых мужчин от насильственных действий. При этом я недавно делала исследование, которое касалось сервиса для пожилых, сейчас это популярная тема. В анкете был вопрос: «Если вы потеряете дееспособность, как вы видите свою дальнейшую жизнь?» С вариантами «жить у родственников», «дом престарелых». И там начиналось совершенно ужасное: мужчины не писали ничего или рисовали какую-нибудь жуть. Как будто у теряющего дееспособность мужчины не может быть ни­чего, кроме смерти. Мужчины не справляются с возможным понижением статуса. Наверное, и со страной можно провести такие параллели.

Оригинал статьи